Парнишка морщится и отворачивается; пыль на его лице смазывается в тёмные разводы, не то в попытке вторить причудливой игре тени, не то выражая боевым окрасом стремление сопротивляться. Жизни, обстоятельствам, этой встрече — Беллатриса глубоко вздыхает, окидывая небрежным взглядом улицу. Как будто это она назначила ему свидание в грязи нехоженого закоулка, а теперь, как разочарованная недоподружка, вынуждена терпеть и дожидаться окончания этого невразумительного рандеву. Не хватает только растаявшего мороженого в вазочке и натянутой неловкой улыбки, чтобы картинка полностью соответствовала набившим оскомину сценкам из дешёвых романов. Впрочем, мерзкую осклизлость тёплого десерта вполне заменяет клубящийся в углах туман, а на роль неуверенной гримасы претендуют и вытекающий из палочки луч света, и поджатые губы пытающегося рассмотреть её мальчишки, и ненадолго повисшая в ожидании внятного ответа пауза. Ведьма невольно вторит направленному вверх взгляду — вдруг бродяжка искал там ответ на весьма простой призыв убираться отсюда и, кто его знает, нашёл какую-нибудь изумительно выведенную звёздами надпись? И сейчас покорит ведьму фразой настолько витиеватой и многогранной, что та задумается и — внезапно — отстанет от него. Постойте, что это там? Уж не слова ли «приношу свои извинения за внешний вид и позу, уже удаляюсь, нижайше кланяюсь…» — и далее, и далее? Нет, увы, всего лишь рассеявшее лунное сияние дымное облако, затягивающее светлое полнолунное небо. Не худшая ночь для ритуалов, если так подумать, но — увы — время всех возможных приготовлений уже закончились, да и в рассеянном расположении духа не лучшая это идея, играть с звёздными силами и магнитными бурями.
Играть с Лестрейндж, впрочем, настоятельно не рекомендовалось — независимо от фазы Луны, положения Солнца в хитросплетениях созвездий или нахождения Марса или Юпитера в астрологическом доме.
Колдунья щурится, слыша «долгожданный» ответ из угла — в меру хриплый и не в меру дерзкий, что одинаково прощалось (ввиду наверняка слепящего огонька люмоса, но отводить палочку в сторону пока не было резона, «слепота» относительно устраивала) и в то же время не сходило с рук (право, кому бы в здравом уме пришло в голову бегать по кишащему волками лесу, обвешавшись мясом? а встречный вопрос незнакомца был поразительно похож именно на такую прогулку).
— Ты похож на того, кто уже нарвался на неприятности, но с бараньим упорством продолжает их искать, — Белла не смогла отказать себе в удовольствии немного поводить палочкой из стороны в сторону, глядя, как пульсируют засвеченные зрачки продолжающего валяться на земле нахала. Тот скромный факт, что он ещё жив, вряд ли мог играть ему же на руку — наглец вряд ли понимал, что не ему решать, какой ход будет следующим в этой необъявленной партии, но с завидным упорством старался переставлять фигуры вразрез с правилами, надеясь перехитрить классические комбинации и выкрутиться. Не перехитрит. И выкрутится вряд ли.
Спокойная размеренность паука, неспешно вальсирующего по каркасным нитям к запутавшейся в спирали ловчей лески добыче, шаг за шагом заполняла успокаивающийся разум волшебницы. На смену нервозной растерянности приходил азарт — худшее, что могло быть, но дерзкий мальчишка не мог об этом знать. Она же перебирала варианты развития этого вечера с лёгкостью жонглёра, не в первый раз выходящего на арену. Отпустить восвояси, но тщательно запомнить и, при случае, нанести «визит вежливости» — вариант короткий и, казалось бы, скучный, но в долгосрочной перспективе способный оказаться весьма занятным. Развлечься игрой с осмелевшей мышью ровно настолько, чтобы это не переставало быть забавным, а после избавиться от него как ненужного свидетеля — вариация куда более интересная, но конечная, игра начнётся сейчас и к рассвету успеет закончиться. Или же просто взять его за горло и за каждый полутон хриплой интонации выдернуть по нерву, расслоить на звуки, растянуть удовольствие на ночи, недели… поделиться с другими, в конце концов, лишь бы не портили игрушку фатально. Беллатриса могла быть удивительно щедра, когда дело касалось кровавых развлечений, но всякая такая «игра» требовала времени и сил. Конечно, в ближайшем будущем стоило бы задуматься об обновлении «игрушек» в клубе, но… хотела ли она заняться этим сейчас? Сегодня?
Скорее, нет, чем да. Оставалось лишь выбрать между первым и вторыми сценариями — ведьма всё-таки отдалила палочку от лица, собираясь погасить её и поставить точку в своих размышлениях, как новая реплика стремительно подбросила третью версию — спелым сочным плодом прямо в ладони уже было собравшейся отступить (но только сегодня) брюнетки.
«Какая самоуверенная мышь.»
— Говоришь, к аврорам… — огонёк всё-таки погас, и ослеплённые им глаза юноши наверняка хоть на несколько секунд, но поцеловала кромешная темнота. Белла сфокусировалась быстрее и, почти ласково улыбаясь, наклонилась к нему; изящная ладонь приблизилась к лицу бесстыдника, как будто женщина собиралась прикоснуться к щеке — но, вместо этого, лёгкой тенью прошлась в паре сантиметров от губ. Невербальное Silentium отлично сковало связки без всякой палочки; нисходящий взмах вдоль тела дополнил ощущения наглеца скованностью Immobulus.
— Отличная идея, малыш, — колдунья наклонилась ещё ближе, почти вплотную к его уху. И, не сдержавшись, поморщилась, вдохнув не замаскированный одеколоном запах пота. Щедро приправленный железистыми нотами запёкшейся на щеке крови, он смешивался с вонью дешёвого курева и такого же «коллекционного» алкоголя, часть которого, казалось, просто вылили на одежду. Или не вылили — кисловатые ноты громко намекали на то, что разбирать весь окружающий парнишку «флёр» грозит собственным чувством тошноты, и Лестрейндж на едином выдохе обожгла кожу следующей фразой, стремясь поскорее разорвать этот «ароматический» контакт:
— Так обратись к ним. Прямо сейчас. Зачем ждать более подходящего случая?
«Ведь тебе он может уже не представиться.»
О, эти глаза! Расширенные или зажмуренные, неважно; неважно также, вызваны они страхом или яростью, но — как сразу напрягаются все мышцы, невольно и напрасно, когда даже простое действие, лёгкое шевеление пальцами, оказывается недоступным. Пожалуй, после прямого использования «круцио», вторым излюбленным способом пытать был именно этот — наложить одно из ограничивающих свободу заклятий, будь то возможность двигаться, говорить или дышать, и наблюдать, как жертва пытается свыкнуться с этим. Что-то глубоко болезненное скручивалось в этот момент внутри самой волшебницы; как будто её внутренняя боль, так надёжно спрятанная за плотью, кровью и корсетом, могла в этот момент изжить себя. Не полностью, но хотя бы отчасти отразиться в ком-то другом. В ком-то, кто хоть на несколько мгновений прочувствует, какую муку приходится маскировать, проживать каждый день. И не иметь возможности освободиться. Только снова и снова воплощать свою мечту о свободе в нечаянной жертве кровавого рейда, неизменно приходя к единственно возможному, кажется, финалу. К равенству свободы — и смерти.
Беллатриса почти сочувственно вздохнула, сделав шаг вбок, к лавке, и привалилась плечом к кирпичной колонне между тёмных витрин. Даже если незнакомцу происходящее было безразлично (иначе чем можно объяснить столь безрассудную игру в спички с пожаром?), он всё равно сможет развлечь её. Просто это будет дольше. Болезненнее. Мучительнее. Впрочем, плоха та игра, где нельзя поддаться для собственной же выгоды — а потому ведьма не спешит сразу же применить пыточное заклятье или ввергнуть в пучину беспамятства свою беспомощную куклу.
— Brachiabindo, — тратить сразу много сил она тоже не стремится, и потому заменяет «Incarcerous» более безобидным заклятьем. Хотя для «куклы» разница несущественная — крепкие путы нежными змеями обвивают юношу, ненавязчиво сжимают его ворсистыми объятьями. Излишняя предосторожность — возможно, но держать его долго парализованным не кажется интересным. Выпущенная в лабиринт жертва должна бежать — особенно, если выхода из лабиринта нет. А в подвале «Гроба» в лабиринте есть что угодно, кроме выхода. Минотавр там, конечно, тоже вряд ли найдётся… но всегда можно сыскать что-нибудь пострашнее.
— Mobilicorpus, — обездвиженный мальчишка поднимается в воздух, увлекаемый лёгким взмахом палочки. Чары несут его осторожнее, чем если бы он был хрустальным; это в стиле Рудо — калечить уже по пути, но привычки Беллы доставляют мальчишку в её кабинет практически без единого синяка (нового синяка, естественно — весь сонм прежних травм взят с собой как исполненное страданий приданое) и мягко опускают на кушетку. Колдунья откладывает палочку в сторону и снова подходит, уже при свете окидывая оценивающим взглядом. И правда, мальчишка; наверняка не так давно выпорхнул из дверей всеми любимой школы, преисполненный надежд на будущее и планов. Как жаль, что все они замкнулись в тёмной подворотне Лютного переулка. Как хорошо, что именно мечты больнее всего терять…
Ещё один взмах ладонью над лежащим; Лестрейндж практически кожей чувствует, как невольно вздрагивает всем телом освобождённая от парализующего заклятья «кукла», и, взяв на раздумья паузу в пару секунд, всё-таки снимает эффект «Silencio». Однако верёвки оставляет — навряд ли избитый бродяжка решится наброситься на неё с кулаками, но осторожность не помешает.
Потому и дверь заперта на Colloportus, безмолвно наложенный прикосновением к ручке сразу после её закрытия.
Потому и садится в своё кресло, подперев рукой голову, и с напускной грустью смотрит на, кажется, пришедшего в себя «гостя».
— Неловко вышло, правда, дорогой?

Ты пришла в мою жизнь — не как приходят в гости (знаешь, «не снимая шляпы»), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги — твоих шагов.

  Вместо того чтобы битый час трястись в экипаже с конницей, они могли бы просто аппарировать к воротам Блэк-хауса, с которого был снят блок защиты в честь пиршества, но дань традициям и праздному случаю диктовала свои правила, которым Люциусу пришлось подчиниться. Мрачнее тучи, он косился в замерзающее окно повозки, за которым редкие снежинки выплясывали белую чехарду. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, но в силу произошедшей ссоры, не желал уступать Абраксасу и идти на примирение. Все его существо отчаянно требовало раздора! Мятежная, бунтующая душа юного волшебника не давала покоя, не была рада рождественским хлопотам и предпраздничной суете, и меньше всего посещению резиденции Блэк.
  Последний скандал магического общества до сих пор будоражил даже самые искушенные слои населения. Андромеда Блэк, благовоспитанная дочь великого семейства, сбежала с маглорожденным отродьем, наплевав на столпы созидания морального облика чистокровной волшебницы. Как бы ни пытались Друэлла и Сигнус отринуть существование неугодной дочери, маскируя прореху в семье роскошным пиром и фальшивыми улыбками, статные кавалеры и дамы не упустят возможности обмусолить эту тему прямиком на «месте преступления». Люциус знал это. Нет, не так. Люциус ждал этого. Изнанка аристократизма всегда выглядела паршиво. Чертовы ищейки, гиены… роющие носом окружающую среду выискивая запах падали.
  Меда больше не была его… была ли она вообще когда-нибудь его, хотя бы на йоту? Вряд ли. Это странное, мерзкое чувство, когда твою тонкую, нарастающую скорлупу выскребли до донышка, когда тебя в ней осталось совершенно мало, и с каждым днем становилось все меньше и меньше. А выдержать это дикое рождество означало одно – распрощаться с тем малым, что удалось сохранить, когда «общественное мнение» будет искать одобрения в твоих глазах по поводу падения нравов юной Андромеды.
  Он хотел сломать руку… а может и ногу, заболеть в конце концов, после того как изничтожил бы все запасы перечного, такая детская, мелкая и наивная отговорка. Абраксас наверняка бы все понял, оставив сына в одиночестве мерить шагами свою спальню и догадываться о тех свершениях и внутриусобных скандальчиках, что непременно ждали их у Блэков.  Но Люциус Малфой не привык прятаться… О, нет! Не верьте этим псам, они смешат вас лишь для того, что бы вытащить ваши золотые зубы.
  Именно поэтому он покорно ехал в колеснице вместе с отцом. Именно поэтому голову юного лорда Малфоя венчали не привычные длинные платиновые волосы, аккуратно собранные черной бархатной лентой, а короткий, неровный пшеничный «ежик». Ужасная, вульгарная и не достойная прическа для молодого Малфоя, которую не посмеют не заметить. Которую не посмеют не обсудить. Которая, хоть не перекроет шепотки о Меде, но разбавит аристократичное болотце британских снобов.
  Малфои прибыли в назначенное время, отдавая дань пунктуальности главы семейства. Абраксас только покачал головой на выходку сына, и с невозмутимым видом шел навстречу ошеломленным знакомым, вернуть любезные комплименты и напускной интерес о здравии почтенных лордов и их супруг.   
  Люциус улыбался как кот, добравшийся до сливок, так усиленно, что еще несколько минут сладчайших поздравлений и ложных обещаний посетить их в скором времени, и можно было бы официально диагностировать перелом челюстных костей. Он с удовольствием отмечал шепотки и укромные взгляды, направленные в его сторону, вернее в сторону его вычурного «стиля», и внутренне улыбался своему странному плану. Так продолжалось около часа. Друэлла щебетала, словно юная пташка, порхая от одного гостя к другому, вцепившись в плечо своей младшей дочери. Нарцисса, еще бледнее, чем обычно, мягко улыбалась, и покорно опустив глаза в пол, кивала на какие-то предложения своей матери. Малфой еще раз удивился тому, насколько их младшая дочь выбивается из общего плана этой семьи. И как только он подумал об этом, леди Блэк, прихватив за руку юную Нарциссу, двинулась по направлению к ним.
  — Извини, отец. Мне, не хорошо.
  На выход.
  Подальше от них всех.
  Снять эту лицемерную кожу с лица и совершенно не по-мужски пострадать!
  Ноги сами собой несли Люциуса по направлению скрытых, витых подземных лестниц. Однажды, когда они были еще совсем юными, Андромеда рассказывала какие-то дичайшие истории о призраках поместья Блэк, о двоюродной прапрабабке, которая до смерти замучила любовницу своего престарелого муженька, о цепях, которыми несправедливо казненная дева, до сих пор гремит в скрытом от глаз, помещении для пыток, а Белла задорно кивала, увещевая что лично видела разгневанное привидение. Они не взяли с собой Нарциссу, мудро решив, что та еще слишком мала для подобных приключений, за что она безбожно сдала их родителям, когда дети проникли в эти заброшенные катакомбы.
  Не стоит недооценивать возможности обиженной женщины, какого бы возраста она не была. Это Люциус усвоил раз и навсегда. Но сейчас никто и подумает искать его здесь, да и наказывать, в общем-то, тоже.
  Серый камень, местами укрытый влажным мхом, запах сырости и черной пыли, затхлость… такие родные, параллельные ощущения его настроению. Люциус рассеяно провел пятерней по остриженной голове. Глаза искали хоть одну мало-мальски хрупкую вещь, которую он мог уничтожить, сломать, стереть в пыль. Ему хотелось сделать больно. Ему хотелось почувствовать еще большую боль, перебить это гниющее чувство предательства, оседающее серым пеплом внутри.
  Его внимание привлек легкий шорох и движение слева. Малфой мгновенно выхватил палочку и направил в угол помещения, где, как ему показалось, он заметил опасность. Короткое Люмос. Удивленный вздох.
  Белла?
  Темно-зеленое платье, промокшее почти до нитки, босые ноги (где она могла потерять туфли, Люциус так и не понял), но Беллатрикс, уже не Блек, сидела на грязных, голых ступенях, согнув колени под подбородок. Малфой осторожно приблизился к сгорбленной фигурке, отмечая про себя ее мелкую дрожь, то ли от холода, то ли страха. Скорее всего, первое, подумалось Люциусу, и он тут же стянул с себя светлый камзол, накидывая его на плечи волшебницы.
  — Паршивый праздник, правда? – горько усмехается Малфой, садясь с ней рядом, и укладывая ее ледяные ступни к себе на колени, что бы согреть их в руках.

Белла бежит.
Как в детстве, подхватив подол платья повыше, чтобы он не сбивался, не путался в ногах. Складки тяжёлой ткани мешают быстрым шагам, но и без них ведьма чувствует себя связанной. Стреноженной. И дело даже не в ворсе ковров, ступать по которым приходится до сводящей зубы боли медленно, чтобы стук каблуков не превысил допустимый правилами уровень спешки. Дело в этих самых чёртовых «правилах», в прогнивших догмах заплесневелого «приличия», о которых в доме Блэк теперь говорят горько и с издёвкой. Горько — те, в чьей крови фамилия «Блэк» железом жжётся, струпьями ржавчины в каждую клетку проникает. С издёвкой — все, кому прежде поперёк горла было возвышенное положение едва ли не старейшего магического рода.
Рода, который теперь стал объектом насмешек.
Объектом шакальих ухмылок, лживого сочувствия, гнусного интереса стервятников. Облезлые падальщики обнажают свои тощие шеи, вытягивая их из накрахмаленных воротничков, и в истоме закатывают глаза — как сладко видеть переломы в достойном семействе. Как восхитительно перекатывать на языке, передавать из губ в губы, приправив ядовитыми плевками, эту новость — «Андромеда Блэк сбежала».
Неважно, что новости уже полгода и посвящено, в пересчёте на дни, как минимум в три раза больше статей — каждый новый день добавляет домыслов и подробностей, стоит только захотеть порыться в их грязи. Неважно, что это уже не первый вечер в осиротевшем (не для гостей, конечно же) поместье — он первый столь «открытый», что даже антиаппарационный купол был снят, ведь дни рождения дочерей Друэлла и Сигнус предпочли отмечать, не допуская лишних ушей и глаз в семейный круг.
В семейный капкан на смену сбежавшей Меде должен был угодить другой зверь — иного способа Друэлла не видела. Семья должна была соответствовать своему положению, и даже такая «неприятность» не должна была очернить их «белоснежную» репутацию — это уже не было оксюмороном к фамилии, это даже едва не походило на издёвку. Скорее, на клеймо, которое выпячивало и скрывало одновременно все червоточины, всё несовершенство архаичной позиции. И кем утверждённой? Не Финеасом ли, да упокоится его прах, Блэком, сестра которого почти век назад была выжжена с древа? Вспомни кто причину того, что вместо изящного росчерка «Исла» в гобелене зияла обугленная прореха, — не преминули бы пошутить о преемственности поколений, воистину достойной столь благородного дома. Сбежать с магглом. Желать выйти за него замуж. Просто хотеть другой жизни, где не будет места слившимся воедино ненависти и разочарованию, беспочвенным упрёкам и неравной любви из-за чьих-то нереализованных надежд. Леди теперь-уже-Лестрейндж всё крутила эти отчаянные, ядовитые слова сестры, до синеватых лунок вдавливала ногти в запрятанную под локоть другой руки ладонь — и одновременно безучастно смотрела, как накануне мать уродовала полотно языками услужливого магического огня.
Шестой. Шестой обломок древа, которому, кажется, никогда не суждено расцвести. Сухие ветви, острые листья — новые сучья и ни одного чёртового цветка.
Беллс пересчитывала отметки всю ночь, закусив до боли руку, но не давая воли слезам, а теперь то и дело оправляла левый манжет, под которым зудом синел предательский след. Результат слабости, несдержанности, ра-зо-ча-ро-ва-ни-я. И не было ни на йоту легче, что теперь дело было не в ней…
В ней были чувства, с которыми не учили справляться. Не разрешали их проживать, выбивая розгами фраз одно-единственное — «ты Блэк».
Но Люциус не был Блэком, а прочее не имело значение для госпожи-бывшей-Розье. Скорее даже, любые иные цепи были ей только на руку — хотя бы немного сдвинуть фокус обсуждения на кого-то ещё, при этом не теряя ажиотажа вокруг семейства. Вокруг двух, если намерения Друэллы смогут реализоваться — а в этом её уверенность была чуть ли не фанатична. Как будто всё было «как обычно», и за девицами Блэк выстраивалась очередь претендентов на руку. «И правда, кому нужно наше сердце? Отравленное желчью устоев, несущее на себе вековую пыль морального унижения.»
Какое унизительное, в сути своей, действо — держать сестру за руку и в неведении.
И Беллатриса струсила. Сбежала. Оставила Нарциссу одну, как только «дорогой супруг» увлёкся разговорами (поправка: выпивкой) с друзьями сильнее, нежели необходимостью играть роль заботливого мужа, а «любящая матушка» перестала то и дело окликать старшую дочь в разговорах и вонзила обманчиво нежные пальцы в плечо младшей, таская её за собой как куклу.
Марионетка-Цирилла поспешно упала в угол. В тень. Долгих несколько секунд проверяла свои ощущения.
Напряжение нитей ослабло, вычурную вагу отбросили в сторону… и ворс раскатанных по коридорам ковров попытался ухватить торопливые шаги.
Дверь за портьерой скрипнула, выдавая беглянку дремлющим портретам, а после глухо ударилась о каменную кладку стены.
Беллу окружает, почти поглощает тишина — и колдунья, наконец, позволяет себе выдохнуть. Она, наверное, позволила бы себе и взвыть — но не уверена, что сможет удержать этот звук в себе достаточно цепко, чтобы он не просочился в трещины кладки, не пророс в них, расщепляя камень требовательными корнями. Побеги безысходности отличаются злобной живучестью — со злобной же, но яростью ведьма снимает туфли, борясь с желанием бросить в тёмную пустоту лестницы, хоть на мгновение поверив, что вмести с ними сможет выбросить всё, что туже платья сжимает тело…
Но проигрывает. Или, напротив, выигрывает у этой слабости — опускает уже поднятую было руку и, сделав медленный вдох, достаёт из запрятанного среди складок платья кармашка палочку. Робкого огонька достаточно, чтобы видеть крутые ступени; перехватив «коготь» в ту же руку, что и обувь, волшебница медленно спускается. Вторая рука скользит по стене — не столько скользит, сколько обводит выученные за годы изучения поместья следы времени.
Выщербина на плите; ещё тёплый и относительно сухой мох; остро обломавшийся камень; а здесь мох уже влажный, слизкий, и воздух ощутимо холоднее… она могла бы закрыть глаза и, не включая свет, спускаться в абсолютной темноте — из множества лестниц и спусков эту она любила больше всего. Возможно, из-за самого «явного» расположения — дверь этого хода не была закрыта ни картиной, ни причудливым механизмом статуй, всего лишь слегка прикрыта портьерой. Возможно, из-за распознаваемого по нотам перехода из дома в катакомбы — нигде больше так не чувствовалась постепенная смена местоположения. Иные ходы сразу же погружали в сырую прохладу, другие — до последнего были сухими… но только не этот. Каждый шаг — калейдоскоп особо сложенных акцентов. Градиент ощущений в полноте гаммы.
На этих плитах уже скользко, сырость уверенно делает своё дело — слизь смешавшейся с влагой пыли, гниющих тел насекомых и пытающихся выжить даже здесь странноватых растений остаётся не только на ступнях, но и на подоле. Беллатрису совершенно не волнует, в каком состоянии будет её платье, волшебная палочка в несколько секунд избавит её практически от всех следов этого побега. Но только темнота и отсутствие зрителей избавит её от стыда, когда хриплое ругательство стоном сорвётся с губ, полетев куда-то в сторону вслед за обувью (наконец-то!)…
Ткань смягчает удар, но быстро намокает в одной из мелких «луж». Упав на колени, обняв себя за плечи, старшая Блэк не столько плачет, сколько позволяет, наконец, спасть маске напряжённой невозмутимости, шумно дыша. Не выдерживает, упирается руками — взрывает ладонями, пальцами сырой песок вперемешку с грязью и камнями. Ей так долго казалось, что тяжелее безуспешной гонки за образом воображаемого и оттого неизменно лучшего «сына» ничего и придумать нельзя, что открывающиеся каждый раз новые грани беспомощной боли заставляют ломаться кости.
Позвоночник не выдерживает кратких, но хлёстких слов Сигнуса, посвящённых Андромеде.
Рёбра ломаются, сжатые хваткой лживых сожалений многочисленных гостей сегодня и в прошлые дни.
В самый череп, кажется, зубасто прорезаются обращённые будто бы ни к кому — и словно лично к уже-нет-но-всегда-Блэк смешки и упрёки.
«Как же они недосмотрели?»
«Вот вам и хвалёные “Блэки”!»
«Что же теперь ждёт крошку Нарциссу…»

Беллатриса рисует своими следами круги и восьмёрки, снова обнимая себя за плечи, пытаясь унять озноб.
Ходит кругами, потом прямо, вступает в мелкую лужицу, приходит в себя — и всё повторяется. Клетка собственных мыслей не даёт и шанса выйти из этого алгоритма, загоняя всё глубже в истерику, мешая рационально мыслить.
Ей не холодно в обычном, температурном смысле — нервная дрожь кутает в мягкое одеяло, заставляет растрепать волосы, в конце концов возвращает к лестнице и усаживает на нижние ступени, подсказывает обнять колени, замереть. Утонуть в своих мыслях, ощутить, как они смыкаются над головой удушающей толщей вод, как подталкивают к крику — только чтобы осознать, что из горла вырвется только воздух, такой необходимый, чтобы выплыть, и так глупо потерянный.
Но не кричит, только шумно вздыхает и передёргивает плечами, всем телом пропускает через себя этот импульс, шуршит тканью — то ли платья, то ли собственных отяжелевших мыслей.
И щурится, когда на расстоянии нескольких шагов вдруг вспыхивает слепящая искра — оказывается, она здесь не одна. Нервная дрожь пробивает снова и снова, липким отчаянием вгрызается в кожу до болезненного зуда — неважно, кто и как проник сюда, но даже один-единственный звук, интонацию лживого сочувствия она не перенесёт. Рука обманчиво-безвольно падает, условным, кровью наработанным рефлексом заставляя схватить через слои ткани палочку, но…
— Люц-циус?.. — выдох-оклик прерывистый, а голос хриплый, как будто не ей принадлежит. Белла невольно поводит плечом, ощутив на нём неожиданно тёплую ткань, но ощущение не спадает, выцепляет обратно в реальность. Девушка чуть встряхивает головой, проводит тыльной стороной ладони по глазам и, уже осмысленнее, поднимает взгляд на лицо мужчины, который так неожиданно вспомнил и решил посетить места их детских забав.
— Карнавал тлена.
«Тёплые руки…»
— От праздника здесь только название… как думаешь, если бы нашёлся смельчак, который скажет «фас» — сколькие начнут рвать нас на части?
Кривая улыбка. Вздох.
— Отличная причёска.
Песок со ступней липнет к его одежде.