не самый лучший, но что нашлось

— Простой чёрный кофе, пожалуйста, — я заправляю тонкую мокрую прядь за ухо. — Без сахара, сливок, без специй. Словом, как обычно.
Джон кивает и отворачивается, принимаясь варить кофе; я встряхиваю головой и снова заправляю непослушную прядку, после сажусь на стул возле стойки. Сажусь спиной к посетителям, не собираясь осматривать собравшееся общество, — зачем, если мимолётного взгляда по дороге от входной двери до высокого барного стола хватило, чтобы узнать присутствующих? У окна паба сидит в обнимку парочка студентов, если верить шарфам — из трудолюбивого и доброго жёлтого дома Хельги Хаффлпафф; немного поодаль — кто-то из преподавателей, закутанный по подбородок в плащ и клюющий носом в свой стакан с виски; у другого окна собрались несколько жителей деревни, весело, но негромко празднующих что-то… рассматривать всю эту публику, из которой кто с безразличием, а кто с интересом косится на мою спину, задрапированную во влажный плащ, у меня нет желания. Я живу здесь четвёртый месяц, но для многих остаюсь «тёмной лошадкой»; некоторые стремятся втянуть меня в разговор, но проблема в том, что в него не стремлюсь вступать я. Тем более, что в моих руках уже дымится чашка горячего и ароматного кофе, а столик в затемнённом углу бара оказывается свободным.
Снаружи идёт дождь. Я слышу его через скрипящие шорохи половиц наверху и перестук стаканов-чашек по столам в зале; слышу его через каменные стены, через проложенные соломой швы; я слышу дождь через приглушённые и крикливые голоса в трактире, через щебетание молодых людей, — и через шелест мыслей в моей голове. Снаружи идёт дождь — поэтому у меня мокрая блестящая мантия, поэтому волосы влажным разрозненным полотном вьются по нему, ведь каких-то десять минут назад я была там, под серебряной пылью, и месила сапогами расплывшуюся тропинку. А теперь — смена дислокации, я пью кофе и слегка прикрываю глаза, когда горечь горячего напитка раскатистым вкусом опаляет гортань и язык, когда первая волна тепла пробирает мурашками до кончиков пальцев…
Люди уходят и приходят, выходят и входят. Дверь в бар то замирает на долгие минуты, то трепещет под людскими ладонями дрожащие, шаткие секунды. Я пью кофе. Я пью уже третью, кажется, чашку кофе, — и всё не спешу уходить. К чему? Здесь много людей — да, много любопытных взглядов — да, но всё же… но всё же здесь так спокойно. Я словно в своём прошлом — в каком-то кафетерии, где отдыхаю между дежурствами, выпивая одну за другой чашки кофе; словно на стуле рядом со мной лежит сумка, подвергнутая заклинанию расширения пространства, а потому вмещающая в себя несколько весьма громоздких трактатов. И за окном светит солнце — я сижу у окна, жмурюсь под ним… но нет я просто жмурюсь, когда делаю новый глоток, — вот и четвёртая чашка, да, именно четвёртая, и Джон смотрит на меня с едва заметным сочувствием. И вправду, что же я сижу здесь, уже который час подряд? Дождь кончился, через окна — и, особенно, сквозь дверной проём, ведь дверь вновь принялась хлопать под руками, — видно солнце… тихий солнечный вечер, а я сижу здесь, в полумраке дальнего угла, и мну в ладони высохшие волосы. Они ещё немного шелковистые, немного тёмные; но вместе с тем — свежие, приятно-прохладные… не в пример плащу, ещё немного тяжёлому, не в пример настроению, ползущему вместе с часовой стрелкой по спирали моего душевного состояния примерно с той же скоростью, что катится по гладкой поверхности стекла капля, задержавшаяся на жестяном бортике над окном.
— Как всегда, Эль? — голос бармена вырывает меня из размышлений; не то, чтобы я вздрагиваю, но почему-то он оказывается отрезвляющим. Я втягиваю носом воздух, не поднимая глаз; всего мгновением после — закусываю губу. К привычным и безынтересным уже человеческим запахам, порой подпорченным эмоциями, примешался ещё один, давно знакомый — и неразобранный. запах, полный тонкости тимьяна, сладости земляники, пряности обычных специй — гвоздики, паприки, базилика… эти запахи такие разные, но смешиваются в нём гармонично и переливчато. Впрочем, чему удивляться, — он содержит магическую аптеку, в его распоряжении множество трав и зелий, неизвестное число компонентов… и он почти не говорит, только кивает — и смотрит. Под его взглядом на позвоночнике вскакивают мурашки; его взгляд непохож на взгляды других людей; его взгляд — тяжелее и жёстче, но в то же время он мягок, даже словно бы приветлив. Да только я всё равно обнимаю ладонями чашку крепче, чувствуя, как внутри ползёт неприятный холодок, — не потому, что его называют убийцей за глаза, в спину (о да, мы оба слышим этот шёпот, дуновением ветра разносящийся по кафетерию; но только Фортескью к нему безразличен, а я…), но потому, что он оборотень. Да, я слышу этот шепоток, трусливый шелест робких овец, — и впиваюсь зубами в губу сильнее. Я ненавижу в себе это чувство, чувство ощущения собственного превосходства; чувство, что это «неодобрительное» копошение, — копошение тех, кто боится, кто опасается и трясётся за свою жизнь, даже если не показывает этого. Что-то, чему это нравится, сидит во мне; и сейчас это что-то ехидно усмехается, отмечая моими глазами, что на лице приближающегося мужчины не дрогнул ни один мускул.
— Конечно. Садитесь, — мой язык поворачивается быстрее, чем я позволяю себе подумать; зверь внутри довольно скалится, предчувствуя скорое полнолуние и подпитываясь ненавистью окружающих, — но мгновением спустя уже поджимает хвост и прячется. Я прячусь, втягивая голову в плечи, избегая смотреть на своего соседа по столику, — тимьяновые глаза. Тимьяновые. С щепоткой корицы по ободку радужки. Такие спокойные и такие любопытные. Эти две эмоции слиты воедино.
По позвоночнику пробегаются новые мурашки. На нас слишком неприкрыто смотрят…
— Меня не стесняют их взгляды, — вру, безбожно вру и упорно смотрю в чашку, делая новый глоток. — А вы не очень похожи на изгоя. Ажиотаж в вашей лавке порой пугает.
Я усмехаюсь, беспокойно перестукиваю пару раз пальцами по керамической стенке; не волнуют меня их взгляды, ну конечно… хотя в сравнении со спокойными глазами человека (человека? ха!) напротив они явно проигрывают.